Гроза — Островский А.Н.

Гроза — Островский А.Н.

Борис. Ну да. Уж он и теперь пого­ва­ри­вает ино­гда: «У меня свои дети, за что я чужим деньги отдам? Через это я своих оби­деть должен!»

Кули­гин. Зна­чит, сударь, плохо ваше дело.

Борис. Кабы я один, так бы ничего! Я бы бро­сил все да уехал. А то сестру жаль. Он было и ее выпи­сы­вал, да матуш­кины род­ные не пустили, напи­сали, что больна. Какова бы ей здесь жизнь была – и пред­ста­вить страшно.

Куд­ряш. Уж само собой. Нешто они обра­ще­ние понимают!

Кули­гин. Как же вы у него живете, сударь, на каком положении?

Борис. Да ни на каком. «Живи, – гово­рит, – у меня, делай, что при­ка­жут, а жало­ва­нья, что положу». То есть через год разо­чтет, как ему будет угодно.

Куд­ряш. У него уж такое заве­де­ние. У нас никто и пик­нуть не смей о жало­ва­нье, изру­гает на чем свет стоит. «Ты, – гово­рит, – почему зна­ешь, что я на уме держу? Нешто ты мою душу можешь знать? А может, я приду в такое рас­по­ло­же­ние, что тебе пять тысяч дам». Вот ты и пого­вори с ним! Только еще он во всю свою жизнь ни разу в такое-то рас­по­ло­же­ние не приходил.

Кули­гин. Что ж делать-то, сударь! Надо ста­раться уго­ждать как-нибудь.

Борис. В том-то и дело, Кули­гин, что никак невоз­можно. На него и свои-то никак уго­дить не могут; а уж где ж мне?

Куд­ряш. Кто ж ему уго­дит, коли у него вся жизнь осно­вана на руга­тель­стве? А уж пуще всего из-за денег; ни одного рас­чета без брани не обхо­дится. Дру­гой рад от сво­его отсту­питься, только бы унялся. А беда, как его поутру кто-нибудь рас­сер­дит! Целый день ко всем придирается.

Борис. Тетка каж­дое утро всех со сле­зами умо­ляет: «Батюшки, не рас­сер­дите! Голуб­чики, не рассердите!»

Куд­ряш. Да нешто убе­ре­жешься! Попал на базар, вот и конец! Всех мужи­ков пере­ру­гает. Хоть в убы­ток проси, без брани все-таки не отой­дет. А потом и пошел на весь день.

Шап­кин. Одно слово: воин!

Куд­ряш. Еще какой воин-то!

Борис. А вот беда-то, когда его оби­дит такой чело­век, кото­рого не обру­гать не смеет; тут уж домаш­ние держись!

Куд­ряш. Батюшки! Что смеху-то было! Как-то его на Волге на пере­возе гусар обру­гал. Вот чудеса-то творил!

Борис. А каково домаш­ним-то было! После этого две недели все пря­та­лись по чер­да­кам да по чуланам.

Кули­гин. Что это? Никак, народ от вечерни тронулся?

Про­хо­дят несколько лиц в глу­бине сцены.

Куд­ряш. Пой­дем, Шап­кин, в раз­гул! Что тут стоять-то?

Кла­ня­ются и уходят.

Борис. Эх, Кули­гин, больно трудно мне здесь, без при­вычки-то. Все на меня как-то дико смот­рят, точно я здесь лиш­ний, точно мешаю им. Обы­чаев я здеш­них не знаю. Я пони­маю, что все это наше рус­ское, род­ное, а все-таки не при­выкну никак.

Кули­гин. И не при­вык­нете нико­гда, сударь.

Борис. Отчего же?

Кули­гин. Жесто­кие нравы, сударь, в нашем городе, жесто­кие! В мещан­стве, сударь, вы ничего, кроме гру­бо­сти да бед­но­сти наголь­ной не уви­дите. И нико­гда нам, сударь, не выбиться из этой коры! Потому что чест­ным тру­дом нико­гда не зара­бо­тать нам больше насущ­ного хлеба. А у кого деньги, сударь, тот ста­ра­ется бед­ного зака­ба­лить, чтобы на его труды даро­вые еще больше денег нажи­вать. Зна­ете, что ваш дядюшка, Савел Про­ко­фьич, город­ни­чему отве­чал? К город­ни­чему мужички при­шли жало­ваться, что он ни одного из них путем не разо­чтет. Город­ни­чий и стал ему гово­рить: «Послу­шай, – гово­рит, – Савел Про­ко­фьич, рас­счи­ты­вай ты мужи­ков хоро­шенько! Каж­дый день ко мне с жало­бой ходят!» Дядюшка ваш потре­пал город­ни­чего по плечу да и гово­рит: «Стоит ли, ваше высо­ко­бла­го­ро­дие, нам с вами о таких пустя­ках раз­го­ва­ри­вать! Много у меня в год-то народу пере­бы­вает; вы то пой­мите: не доплачу я им по какой-нибудь копейке на чело­века, у меня из этого тысячи состав­ля­ются, так оно; мне и хорошо!» Вот как, сударь! А между собой-то, сударь, как живут! Тор­говлю друг у друга под­ры­вают, и не столько из коры­сти, сколько из зави­сти. Враж­дуют друг на друга; залу­чают в свои высо­кие-то хоромы пья­ных при­каз­ных, таких, сударь, при­каз­ных, что и виду-то чело­ве­че­ского на нем нет, обли­чье-то чело­ве­че­ское поте­ряно. А те им за малую бла­го­стыню на гер­бо­вых листах злост­ные кля­узы стро­чат на ближ­них. И нач­нется у них, сударь, суд да дело, и несть конца муче­ниям. Судятся, судятся здесь да в губер­нию поедут, а там уж их и ждут да от радо­сти руками пле­щут. Скоро сказка ска­зы­ва­ется, да не скоро дело дела­ется; водят их, водят, воло­чат их, воло­чат, а они еще и рады этому воло­че­нью, того только им и надобно. «Я, – гово­рит, – потра­чусь, да уж и ему ста­нет в копейку». Я было хотел все это сти­хами изобразить…

Борис. А вы уме­ете стихами?

Кули­гин. По-ста­рин­ному, сударь. Пона­чи­тался-таки Ломо­но­сова, Дер­жа­вина… Муд­рец был Ломо­но­сов, испы­та­тель при­роды… А ведь тоже из нашего, из про­стого звания.

Борис. Вы бы и напи­сали. Это было бы интересно.

Кули­гин. Как можно, сударь! Съе­дят, живого про­гло­тят. Мне уж и так, сударь, за мою бол­товню доста­ется; да не могу, люблю раз­го­вор рас­сы­пать! Вот еще про семей­ную жизнь хотел я вам, сударь, рас­ска­зать; да когда-нибудь в дру­гое время. А тоже есть что послушать.

Вхо­дят Феклуша и дру­гая женщина.

Феклуша. Бла-але­пие, милая, бла-але­пие! Кра­сота див­ная! Да что уж гово­рить! В обе­то­ван­ной земле живете! И купе­че­ство все народ бла­го­че­сти­вый, доб­ро­де­те­лями мно­гими укра­шен­ный! Щед­ро­стью и пода­я­ни­ями мно­гими! Я так довольна, так, матушка, довольна, по гор­лышко! За наше неостав­ле­ние им еще больше щед­рот при­умно­жится, а осо­бенно дому Кабановых.

Ухо­дят.

Борис. Каба­но­вых?

Кули­гин. Ханжа, сударь! Нищих оде­ляет, а домаш­них заела совсем.

Мол­ча­ние.

Только б мне, сударь, пер­пету-мобиль найти!

Борис. Что ж бы вы сделали?

Кули­гин. Как же, сударь! Ведь англи­чане мил­лион дают; я бы все деньги для обще­ства и упо­тре­бил, для под­держки. Работу надо дать мещан­ству-то. А то руки есть, а рабо­тать нечего.

Борис. А вы наде­е­тесь найти перпетуум-мобиле?

Кули­гин. Непре­менно, сударь! Вот только бы теперь на модели день­жон­ками раз­до­быться. Про­щайте, сударь! (Ухо­дит.)

Явление четвертое

Борис (один). Жаль его разо­ча­ро­вы­вать-то! Какой хоро­ший чело­век! Меч­тает себе – и счаст­лив. А мне, видно, так и загу­бить свою моло­дость в этой тру­щобе. Уж ведь совсем уби­тый хожу, а тут еще дурь в голову лезет! Ну, к чему при­стало! Мне ли уж неж­но­сти заво­дить? Загнан, забит, а тут еще сдуру-то влюб­ляться взду­мал. Да в кого? В жен­щину, с кото­рой даже и пого­во­рить-то нико­гда не удастся! (Мол­ча­ние.) К все-таки ней­дет она у меня из головы, хоть ты что хочешь. Вот она! Идет с мужем, ну, и све­кровь с ними! Ну, не дурак ли я? Погляди из-за угла да и сту­пай домой. (Ухо­дит.)

Сочинение на тему: «Темное царство» в драме А. Н. Островского «Гроза»: Дикой и Кабаниха

Сочинение. «Темное царство» в драме А. Н. Островского «Гроза»: Дикой и Кабаниха

Осень 1859 года. Премьера в Московском Малом театре. Великие актеры играют пьесу великого драматурга. Об этом произведении будут написаны трактаты, в полемике о нем сойдутся Н. Добролюбов и А. Григорьев. Эта пьеса пройдет по многим сценам мира, но все это будет позже, а пока Малый театр впервые ставит новую пьесу А. Н. Островского “Гроза”. За поднявшимся занавесом — панорама Волги, на первом плане — деревья и скамьи. Действие происходит в городе Калинове, утопающем в зелени садов. “Вид необыкновенный! Красота! Душа радуется!” — эти слова Кулигина являются своеобразным прологом пьесы. Кажется, на фоне такой красоты люди должны жить красиво и счастливо. Однако это не так. В Калинове царит атмосфера “тупой ноющей боли…, тюремного гробового безмолвия”. “Темное царство” — такую характеристику дает многим жителям города Кулигин. Он критикует “жестокие нравы” Калинова, грубость и лживость его обитателей. Действительно, создается такое впечатление, что в Калинове все поставлено с ног на голову, все потеряло свой смысл. Доброта здесь стала прикрытием злобы и жестокости. Вспомним, как характеризует Кабаниху тот же Кулигин: “Ханжа! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”. Любовь в этом городе — преступление. Любое проявление искреннего чувства расценивается как грех. Когда Катерина, прощаясь с Тихоном, кидается ему на шею, Кабаниха ее одергивает: “Что на шею-то виснешь, бесстыдница! Не с любовником прощаешься! Он тебе муж, глава!”. Любовь и замужество не могут здесь ужиться вместе. В семье Кабановых царят грубость, обман, но только не любовь. О любви Марфа Игнатьевна вспоминает лишь тогда, когда ей надо оправдать свою жестокость: “Ведь от любви родители и строги к вам бывают… Ну, а это нынче не нравится”. Даже смерть Катерины не заставит сжаться холодное сердце Кабанихи: “Об ней и плакать-то грех!”. Я думаю, что Кабаниха умна. Невежественная, считающая паровоз “огненным змием”, увлеченная рассказами странствующих богомолок о странах, где правят “салтаны”, а люди все “с песьими головами”, она все же способна оценить происходящее. Кабаниха понимает, что деньги еще не дают полной власти, ей необходимо закабалить людей, осквернив в них все лучшее, что есть в каждом порядочном человеке: любовь, верность, чувство прекрасного, веру, наконец. Основное же средство для достижения полного владычества над людьми — жестокость, прикрытая ханжеством. Но ведь жестокость Кабанихи дает горькие плоды: Катерина гибнет, Варвара убегает из дома, Тихон впервые бросает упрек матери, обвиняя ее в смерти жены. Такой вывод легко делают зритель или читатель, но он недоступен самой купчихе, потому что выходит за пределы правил, царящих в “темном царстве”. Кабаниха, на мой взгляд, самая последовательная защитница этого царства, потому что она предчувствует его гибель: “Старина-то и выводится… Что будет, как старики перемрут, как будет свет стоять, уж и не знаю… хорошо, что не увижу ничего”. Думаю, этим ощущением конца того образа жизни, который был характерен для русского купечества середины XIX века, Марфа Игнатьевна отличается от Дикого, самого богатого человека в Калинове (примечательно, что он назван первым в перечне действующих лиц). Этот “пронзительный мужик” свято верит в то, что деньги развязали ему руки в общении с людьми. Если Кабаниха действует “под видом благочестия”, то этот самодур дня не может прожить без ругани. Человек для него — червяк: “Захочу — помилую, захочу — раздавлю”. Стоит ли удивляться тому, что Дикой сознательно совершает преступление, разоряя наемных рабочих. “Не доплачу я им по какой-нибудь копейке на человека, а у меня из этого тысячи составляются”, — говорит он городничему, который относится к откровениям Дикого вполне спокойно, потому что сам зависит от него. Вот кто стоит во главе Калинова! Косность и грубость Дикого проявляются в его разговоре с Кулигиным. Савел Прокофьевич не желает знать ни о научных открытиях, ни о Державине. Таким образом, в “темном царстве” гибнут не только высокие чувства, но и любые проявления творческой мысли. Однако Дикой воюет лишь с теми, кто зависит от него. Когда на переправе его обругал гусар, этот воинствующий самодур не посмел противостоять офицеру, а всю злобу выместил на домашних. “Воюешь-то ты всю жизнь с бабами”, — бросает ему упрек Кабаниха. А Кулигин так характеризует смысл жизни “темного царства”: “Ограбить сирот, родственников, племянников, заколотить домашних”. Как же страшны люди, избравшие жестокость основным делом своей жизни! Во многом похожи Дикой и Кабаниха: задушить, истребить благородство, чувства, не похожие на безмолвное повиновение, поиздеваться над людьми, покорными их власти — это для них если и не смысл жизни, то уж удовольствие немаленькое. Но Кабаниха пришла к этому через свою “каторгу”. Ее так же точно ломали, над ней издевались в доме мужа. Прекратилось все это для нее только после того, как именно она стала в доме полновластной хозяйкой. А произойти это могло только после смерти предыдущих хозяев. Значит, таков порядок в жизни: терпи, пока над тобой стоит хозяин, наслаждайся безнаказанностью, коль сама стала хозяйкой. Ей даже в голову не приходит, что можно изменить такой порядок, что относиться к сыну с невесткой, дочери можно по-другому, с любовью и нежностью. Нет в ее душе таких понятий. Она терпела — пусть и другие терпят. Но Кабаниха, не только сильная характером, но и беспринципная и равнодушная, не понимает другого: человека можно не только сломить, как Тихона, озлобить, как Варвару, но можно и просто погубить физически, если прямоту нрава, нежность души не удается побороть. Это и случилось с Катериной. Дикой гораздо проще. Он делает то, что делали всю жизнь и отец, и дед, и сосед. Разница в том, что денег больше, а разума все меньше и меньше. Ведь Дикой живет даже не по принципу: деньги все купят. Он не желает ничего покупать. Да и зачем, когда можно использовать силу денег как таран, как капкан, просто как силу. По-своему оттеняет характеры Кабанихи и Дикого “благочестивая странница” Феклуша. Она не просто приносит в Калинов сведения о большом мире. Она оправдывает жизненные принципы “темного царства”, причем характеристики города и его обитателей в ее устах не менее нелепы, чем рассказы о заморских “салтанах”. Калинов у нее становится “землей обетованной”, а жестокая Кабаниха — образцом благочестия. Это еще одно подтверждение бессмысленности и бесперспективности “темного царства”. “Гроза” — лучшая, но не единственная пьеса А. Н. Островского, которая обличает жестокие нравы сильных мира сего. Вспомним “Бесприданницу”, “Доходное место”, “Бешеные деньги” и другие пьесы. В 1886 году Островский, осуществив свою последнюю поездку на Волгу, по словам современников, “заболел душой”: ничего не изменилось в России. Великий драматург решил начать писать новую пьесу для своего любимого Малого театра. Однако смерть перечеркнула этот замысел.