- Краткие содержания
- Мопассан
- Пышка
Французская армия разбита. Выжившие солдаты проходят через город. Вместе с ними идут мирные граждане. Когда солдаты покидают город Руан, его жители закрывают окна и двери, улицы пустеют, и затихает шум.
На следующий день появляется прусская армия, которая вызывает страх у жителей города. Они стараются во всем угодить солдатам-победителям.
Через некоторое время горожане привыкают к соседству пруссаков. Они мило общаются с постояльцами.
Постепенно Руан оживает. Торговцам дают разрешение на выезд из города. Они оформляют документы и уезжают из Руана с семьями. В одном из дилижансов разместились торговцы вином – муж и жена Луазо, фабрикант с супругой, супруги Юбер де Бревиль, монахини, демократ Корнюде и легкомысленная особа по прозвищу «Пышка». Женщина имеет очаровательное пышное тело. Карета то и дело вязнет в сугробах. Пассажиры часто неодобрительно смотрят в сторону Пышки.
Путешественники начинают испытывать нестерпимый голод. В этот момент Пышка достает корзину с большим количеством еды. Женщина с аппетитом ест цыпленка на тарелочке. Дамы неодобрительно поглядывают на нее. Виноторговец хвалит Пышку за такую предусмотрительность. Она угощает его, Корнюде и монахинь кусочком курицы. Трапезу запивают из одного стакана – стакана Пышки.
Молодая жена фабриканта падает в голодный обморок. Монашки отпаивают ее вином. Пышка делится едой с благочестивыми дамами. Завязывается беседа. Мужчины говорят о политике. Пышка рассказывает, что ей пришлось уехать из города, потому что она в гневе чуть не задушила прусского солдата.
Начинает холодать, и дамы предлагают Пышке грелку. Приехав ночью в город Тот, пассажиры останавливаются в гостинице. Ее хозяин передает Пышке, что прусский офицер ожидает ее у себя в номере. Элизабет Руссе – так зовут Пышку, отказывается идти, но постояльцы уговаривают ее. Через несколько минут Элизабет возвращается в гневном настроении. Все садятся за стол. Жена хозяина гостиницы ругает войну и считает, что в ней виноваты короли.
Луазо видит в замочную скважину, как Элизабет отказывает в ухаживаниях Корнюде. Пышка не желает предаваться любви в доме, где проживает враг.
Утром французские пассажиры видят, как прусские солдаты помогают местным женщинам готовить еду и смотреть за детьми. Священнослужитель объясняет им, что это не солдаты, а такие же бедняки.
Немецкий офицер не разрешает французам ехать дальше. Путешественники пытаются добиться объяснений, но у них это не получается. Офицер опять требует к себе Пышку. Она отказывается идти и рассказывает всем, что немец принуждает ее к любви. Сначала все поддерживают Элизабет, но позже начинают осуждать.
Пышка уходит в церковь, чтобы посмотреть на крестины младенца. В это время путешественники затевают заговор. Когда Элизабет возвращается, ее спутники уговаривают ее пожертвовать собой ради многих жизней. Монахини говорят, что едут помогать раненным солдатам, и им очень нужна их помощь.
Пышка соглашается. Пока она проводит время с прусским офицером дамы и их спутники фривольно шутят по этому поводу. Только Корнюде обвиняет их в подлости.
На следующий день дилижанс двигается в путь. Пассажиры не смотрят в сторону Пышки. Зная, что она забыла взять провизию, не предлагают ей еду. Элизабет плачет, испытывая злость и жалость к себе.
Новелла учит тому, что часто люди делают какие-то вещи только, чтобы получить для себя выгоду.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Ги Мопассан — Пышка
1
Ги де Мопассан
Пышка
В течение нескольких дней через город проходили остатки разбитой армии. Это было уже не войско, а беспорядочная орда. Люди с длинными грязными бородами, в мундирах, превратившихся в лохмотья, плелись вяло, без знамен, растеряв свои части. Видно было, что все подавлены, измучены, утратили способность соображать и принимать какие-либо решения, – и шли они лишь по привычке, падая от усталости, как только останавливались. Здесь были, главным образом, мобилизованные запасные, миролюбивые люди, спокойные рантье, сгибавшиеся теперь под тяжестью ружья; были еще молодые солдатики подвижной гвардии,[1] легко воодушевляющиеся, но и легко поддающиеся страху, одинаково готовые и к атаке и к бегству. Среди них попадались группы солдат в красных штанах – остатки какой-нибудь дивизии, разбитой в большом сражении; артиллеристы в темных мундирах, затерявшиеся в массе разномастных пехотинцев; а кое-где сверкала и каска тяжело ступавшего драгуна, с трудом поспешавшего за более легким шагом пехоты.
Проходили отряды похожих на бандитов вольных стрелков, носившие героические клички: «Мстители за поражение», «Граждане могилы», «Союзники в смерти».
Их командиры – бывшие торговцы сукном, зерном, салом или мылом, случайные воители, получившие звание офицеров кто за деньги, кто за длинные усы, – люди, обвешанные оружием, одетые в тонкое сукно, расшитое галунами, говорили громовыми голосами, обсуждали план кампании и хвастливо утверждали, что они одни держат на своих плечах погибающую Францию; а между тем они побаивались подчас даже собственных солдат, бродяг и грабителей, нередко отчаянно храбрых, и отпетых мазуриков.
Ходили слухи, что не сегодня-завтра пруссаки вступят в Руан.
Национальная гвардия, в течение двух месяцев с большой осторожностью производившая разведку в окрестных лесах, иногда подстреливая при том своих же часовых и готовясь к бою всякий раз, как где-нибудь в кустах зашевелится кролик, – теперь разошлась по домам. Сразу исчезло оружие, мундиры, все смертоносные атрибуты, еще недавно наводившие страх на межевые столбы по большим дорогам на три мили вокруг.
Наконец последние французские солдаты перешли Сену, направляясь через Сен-Север и Бур-Ашар в Понт-Одемер. Позади всех между двумя адъютантами шел пешком генерал, впавший в полное отчаяние. Он ничего не мог предпринять с этими жалкими разрозненными остатками армии, да и сам потерял голову среди полного разгрома нации, привыкшей побеждать, а теперь, несмотря на свою легендарную храбрость, терпевшей столь катастрофическое поражение.
Над городом нависла глубокая тишина, молчаливое, полное ужаса ожидание. Многие из ожиревших буржуа, обабившихся за своими прилавками, с тоскливой тревогой ожидали победителей, дрожа от страха, боясь, как бы их вертела и большие кухонные ножи не были приняты за оружие.
Жизнь словно остановилась: лавки были закрыты, улица нема и пустынна. Лишь изредка какой-нибудь обыватель, напуганный этим безмолвием, торопливо пробирался вдоль стен.
Ожидание было до того томительно, что многие желали скорейшего прихода неприятеля.
На следующий день после ухода французских войск небольшой отряд улан, неизвестно откуда явившийся, быстро промчался через город. Спустя короткое время со склонов Сент-Катрин скатилась на город черная лавина, а со стороны Дарнеталя и Буагильома показались два других потока завоевателей. Авангарды всех трех корпусов одновременно сошлись на площади у городской ратуши, а из всех соседних улиц надвигалась германская армия, развертывая свои батальоны, под тяжелым и мирным шагом которых гудела мостовая.
Команда на незнакомом гортанном языке разносилась вдоль домов, которые казались покинутыми, вымершими; но из-за закрытых ставен множество глаз следило за этими победителями, которые по «праву войны» получили теперь власть над городом, над имуществом и жизнью граждан. Жители в темноте своих комнат были охвачены тем паническим ужасом, который сопутствует стихийным бедствиям, несущим гибель, великим катаклизмам, перед которыми бессильна вся человеческая мудрость и мощь. Такое ощущение появляется всегда, когда ниспровергается установленный порядок вещей, когда безопасности больше не существует, когда все, что охранялось законами людей или природы, отдано на произвол бессмысленной, жестокой и грубой силы. Землетрясение, погребающее целое население под рухнувшими домами; вышедшая из берегов река, уносящая трупы людей вместе с тушами быков и вырванными из крыш балками; или покрытая славой армия, которая истребляет тех, кто защищается, и уводит в плен остальных, которая грабит во имя меча и под грохот орудий возносит хвалу богу, – все это одинаково грозные бедствия, подрывающие всякую веру в извечную справедливость, всю ту веру, которую внушают нам, в покровительство неба и могущество человеческого разума.
Между тем в каждый дом стучались и затем входили небольшие отряды. После вторжения началась оккупация. Теперь на побежденных возлагалась обязанность угождать победителям.
Через некоторое время первый страх прошел и восстановилось спокойствие. Во многих домах прусский офицер обедал за одним столом с хозяевами. Иногда он оказывался человеком благовоспитанным и из вежливости выражал сочувствие Франции, уверяя, что ему тяжело участвовать в этой войне. Такие чувства вызывали признательность. К тому же ведь не сегодня-завтра могло понадобиться его покровительство. Ухаживая за ним, можно было, пожалуй, избавиться от нескольких лишних солдатских ртов. Да и к чему оскорблять тех, от кого всецело зависит наша участь? Это было бы не столько смелостью, сколько безрассудством. А безрассудная отвага уже не является больше недостатком руанских буржуа, как некогда, во времена героической обороны, прославившей их город. Наконец, приводился самый убедительный довод, продиктованный французской учтивостью: быть вежливым с иностранным солдатом у себя дома вполне допустимо, лишь бы не проявлять дружеской близости по отношению к нему публично. На улице делали вид, что незнакомы с постояльцем, а дома с ним охотно беседовали, и с каждым вечером немец все дольше засиживался, греясь у общего очага.
Город мало-помалу принял свой обычный вид. Французы все еще почти не показывались, но улицы кишели прусскими солдатами. В конце концов, командиры голубых гусар, надменно волочившие по мостовой свои длинные орудия смерти, выказывали по отношению к простым гражданам не многим больше презрения, чем командиры французских стрелков, посещавшие год назад те же кафе.
И, однако, в воздухе носилось что-то неуловимое, неведомое, ощущалась какая-то невыносимо чуждая атмосфера, словно какой-то запах, разносящийся всюду запах вторжения. Он наполнял общественные места и жилища, придавал какой-то привкус пище, создавал впечатление, будто путешествуешь где-то далеко, среди диких и опасных племен.
Завоеватели требовали денег, много денег. Жители неизменно платили. Правда, они были достаточно богаты; но чем нормандский купец состоятельнее, тем тяжелее ему всякая жертва, тем сильнее он страдает, когда какая-нибудь частица его богатства переходит в руки другого.
А между тем за городом, в двух-трех лье вниз по течению, возле Круассе, Дьепдаля или Бьессара, лодочники и рыбаки не раз вылавливали с речного дна вздувшиеся трупы немцев в мундирах то убитых ударом кулака, то зарезанных, то с проломленной камнем головой, то просто сброшенных в воду с моста. Речной ил окутывал саваном эти жертвы тайной, дикой и законной мести, безвестного героизма, бесшумных нападений, более опасных, чем сражения среди бела дня, и лишенных ореола славы.
Ибо всегда найдется несколько отчаянных смельчаков, вдохновляемых ненавистью к чужеземцу и готовых умереть за идею.
Так как немцы хотя и подчинили город железной дисциплине, но не совершали вовсе тех зверств, которые приписывала им молва на протяжении всего их победного шествия, жители Руана приободрились, и местные коммерсанты снова затосковали по своей торговле. У некоторых из них были крупные дела в Гавре, занятом французскими войсками, и они решили сделать попытку добраться до этого порта, проехав сухим путем до Дьепа, а дальше – морем.
Пустили в ход знакомства с немецкими офицерами, и от командующего армией было получено разрешение на выезд.
Для этой поездки решили воспользоваться большим четырехконным дилижансом, и десять человек заказали места у его владельца. Решено было выехать во вторник пораньше, до рассвета, чтобы избежать стечения народа.
Земля уже с некоторого времени была скована морозом, а в понедельник около трех часов дня с севера надвинулись тяжелые черные тучи и принесли снег, который шел не переставая весь вечер и всю ночь.
Утром, в половине пятого, путешественники собрались во дворе гостиницы «Нормандия», откуда отправлялся дилижанс.
1
Конец ознакомительного отрывка ПОНРАВИЛАСЬ КНИГА?
Эта книга стоит меньше чем чашка кофе! УЗНАТЬ ЦЕНУ
Смысл
Ги де Мопассан в своей новелле несет идею протеста против военных действий, которые оказывают негативное влияние на культуру, экономику и ни в чем не повинных людей. Говоря о несправедливости, писатель в невыгодном свете выставляет членов высшего общества, показывая их внешнюю чистоту и внутреннюю грязь. Обычные люди едва ли могут привыкнуть к миру, в котором правит аморальность, прикрытая подобной чистотой. Но самое главное, что подобные лицемеры являются законодателями мнений и хозяевами судеб, они узурпировали право пользоваться такими, как Пышка. Не их ли бездействие и равнодушие виноваты в том, что деревенская девушка вынуждена была свернуть на кривую дорожку? Может, других дорог в глухой провинции не сыщешь? Однако все пассажиры судят ее, не прекращая, хотя порок в их душах глубоко пустил свои корни. Просто этого не видно, а, значит, и вовсе нет. Главная мысль новеллы «Пышка» в том, что мораль для всех совершенно разная: для кого-то внешняя, а для кого-то идёт из самого сердца. И ценить человека надо по мерилам подлинной нравственности, а не показной.
Читать онлайн «Пышка. Новеллы»
Ги де Мопассан
Пышка(сборник)
Ги де Мопассан
Анри-Рене-Альбер-Ги де Мопассан родился в Нормандии 5 августа 1850 года.
Он происходил из обедневшего дворянского рода, переселившегося из Лотарингии в Нормандию в XVIII веке. Дед писателя, Жюль де Мопассан, умерший в 1875 году, владел поместьем в Невиль-Шан-д’Уазель, но, не умея вести сельское хозяйство, продал свое имение и впоследствии совершенно разорился. Отец писателя, Гюстав де Мопассан (1821–1899), женившийся в 1840 году на своей подруге детства – Лоре Ле Пуатвен (1821–1903), происходившей из старинной и культурной нормандской буржуазной семьи, вынужден был поступить на службу и стал биржевым маклером в Париже. Он любил искусство, писал акварели, водил дружбу с художниками. У него была репутация изысканного дворянина, щеголя и мота. Его легкомысленный нрав мало соответствовал характеру жены, сосредоточенной и вдумчивой. После рождения второго сына, Эрве (1856–1889), родители Мопассана разошлись, и мать поселилась с обоими сыновьями в приморском городе Этрета на принадлежавшей ей вилле Верги.
Детские годы Мопассана прошли в Нормандии. Пользуясь полной свободой, он бегал по полям и лесам, лазал по прибрежным утесам, ходил с рыбаками в море, научился ловить рыбу и управлять парусами, знал все местные достопримечательности и обычаи, овладел нормандским наречием. Уже тогда он хорошо ознакомился с мелкопоместным бытом и жизнью фермеров, крестьян, рыбаков, матросов.
Когда мальчику исполнилось тринадцать лет, мать отдала его в духовную семинарию городка Ивето. Юному Ги оказалась не по нраву здешняя суровая дисциплина. Он не раз убегал домой, всячески бунтовал и озорничал. В конце концов его исключили, предлогом к чему послужило его шутливое послание в стихах «Давно от мира отрешенный», в котором юный поэт объявлял своей кузине, выходившей замуж, что он вовсе не намерен отречься от всех радостей жизни в семинарской «прижизненной могиле».
В 1866 году Лора де Мопассан определила сына в руанский лицей. Это было тоже закрытое учебное заведение, но здесь он все же пользовался большей свободой и никто не преследовал его за писание стихов. А среди его преподавателей оказался поэт-парнасец Луи Буйле, его первый наставник в литературе.
В июне 1869 года Мопассан окончил руанский лицей со званием бакалавра и поступил на юридический факультет в нормандском городе Канне. Летом 1870 года вспыхнула франко-прусская война, и Мопассан был призван на военную службу. Он принимал участие в походах, находился в осажденном Париже, сначала в форте Венсен, а затем был переведен в Главное интендантство. Где был Мопассан во время Парижской коммуны, пока не установлено.
После войны, сопровождавшейся экономическим кризисом, имущественное положение родителей Мопассана резко ухудшилось. Мопассан уже не имеет возможности закончить высшее образование и вынужден поступить на службу. С 1872 года до ноября 1878 года он служит в Морском министерстве, ведя трудную, полунищенскую жизнь.
Жалованья не хватало на покрытие самых насущных расходов. Мопассан сводил концы с концами только потому, что получал маленькую помощь от отца.
Службу в Морском министерстве Мопассан возненавидел и без обиняков называл ее своей «тюрьмой». В министерстве было известно, что молодой человек мечтает стать писателем; литературные интересы, отдалявшие его от сослуживцев, вызывали к нему подозрительное и неприязненное отношение со стороны начальства. Служебные аттестации Мопассана, первоначально вполне благоприятные, стали под конец совсем иными. «Боюсь, как бы его таланты не отдалили его от административных работ», – ехидствовал шеф в одной из последних аттестаций.
«Воскресные прогулки парижского буржуа», «В лоне семьи», «Наследство» и ряд других новелл полны безрадостных впечатлений Мопассана о службе в Морском министерстве. Писатель воссоздал здесь мирок пошлых чинуш, мелких интриганов, карьериствующих подхалимов и пролаз, изводящих насмешками какого-нибудь забитого писца, но трепещущих перед начальством – перед карикатурным громовержцем вроде г-на де Торшбефа.
После долгих хлопот, в которых немалое участие принимал Флобер, Мопассану удалось перевестись в декабре 1878 года в Министерство народного образования, где он и пробыл до конца 1880 года, исхлопотав себе после успеха «Пышки» полугодичный отпуск по болезни.
В 70-х годах все свое внеслужебное время Мопассан посвящал двум страстям – гребному спорту и литературе. В летнее время он жил в предместье Парижа и вставал с зарею, чтобы прокатиться по Сене; в десять утра – он на службе, вечером – опять на реке.
Поэзия реки, ночные туманы Сены, ее тенистые зеленые берега, гонки, рыбная ловля, любовные похождения и весь бесшабашный быт гребцов – все это широко отразилось в новеллистике Мопассана. Еще в 70-х годах он мечтал создать цикл новелл «Лодочные рассказы». Сюжеты этого цикла, возможно, переработаны затем в его новеллах «На реке», «Подруга Поля», «Поездка за город», «Иветта», «Са-Ира», «Мушка» и других.
.
Помимо гребного спорта, Мопассан любил путешествовать; хотя служба не давала ему для этого больших возможностей, он все же порою предпринимал длительные пешеходные экскурсии. В августе 1877 года он ездил в Швейцарию, а в 1879 году путешествовал пешком по Бретани.
Все время, свободное от службы, от гребного спорта и от любовных авантюр, Мопассан отдавал литературе. «Поросенок! Постоянно женщины!» – ворчал на него Флобер, с которым он виделся часто, порою каждое воскресенье. Флобер требовал от своего ученика ежедневной регулярной творческой работы, которой все прочее должно быть принесено в жертву: «От пяти часов вечера и до десяти утра все ваше время должно быть посвящено музе… Для художника существует только один принцип – жертвовать всем для искусства».
Советы Флобера не прошли даром: литературная работа Мопассана в 70-х годах отличалась большой интенсивностью. «В течение семи лет, – вспоминает он, – я писал стихи, писал повести, писал новеллы, написал даже отвратительную драму». В эти годы накоплялся и его громадный запас новеллистических сюжетов.
Ранние произведения Мопассана опубликованы до сих пор не полностью. Так, например, неизданным остается эротический фарс «Турецкий дом», написанный Мопассаном в сотрудничестве со своими друзьями по гребному спорту и дважды разыгранный с участием авторов в узком кругу писателей и художников. Сюжетом фарса были комические приключения новобрачных, которые во время своего свадебного путешествия по недоразумению попали вместо гостиницы в публичный дом. В эту же пору Мопассан написал немало эротических стихотворений, не включаемых в полное собрание его сочинений.
Флобер долгое время запрещал Мопассану печататься, находя это преждевременным и не желая «делать из него неудачника». Точно так же он препятствовал работе Мопассана в журналистике, которую ненавидел, хотя его ученика и толкала к этому простая материальная нужда; в конце концов Флобер сменил гнев на милость и сам пытался связать его в конце 1876 года с газетой «Насьон», но сотрудничество Мопассана в ней ограничилось публикацией двух статей.
В 1875 году Мопассан опубликовал под псевдонимом Жозефа Прюнье свою первую новеллу «Рука трупа» (впоследствии переработанную и вторично напечатанную под названием «Рука»); публикация эта произошла, вероятно, без ведома Флобера. Но в марте 1876 года и уже с благословения учителя в журнале «Литературная республика» появилась первая поэма Мопассана «На берегу», подписанная псевдонимом Ги де Вальмон. Под тем же псевдонимом Мопассан 22 октября 1876 года поместил в «Литературной республике» свою первую статью – очерк о творчестве Флобера.
Поэма «На берегу» была перепечатана в ноябре 1879 года уже под именем Мопассана, но с произвольным заглавием «Девка» журналом «Современное и натуралистическое обозрение», и это обстоятельство неожиданно подало повод к судебному преследованию автора по обвинению в порнографии. Мопассан был вызван 14 февраля 1880 года в прокуратуру Этампа (в этом городе печатался указанный журнал). Событие это крайне взволновало его: в качестве правительственного чиновника он опасался быть уволенным и потерять заработок, единственный пока источник его существования. Его переписка этого времени с Флобером полна возмущения и тревоги. Благодаря Флоберу, напечатавшему 21 февраля в газете «Голуа» открытое письмо Мопассану и защищавшему его как писатель, когда-то тоже привлеченный к суду по такому же обвинению – за «Госпожу Бовари», – судебное преследование было прекращено. После смерти Флобера Мопассан перепечатал это письмо в третьем издании сборника «Стихотворения».
Сотрудничество в «Литературной республике» дало возможность Мопассану познакомиться с группой молодых писателей – Леоном Энником, Ж. К. Гюисмансом, Анри Сеаром, Полем Алексисом, Октавом Мирбо. Сближение с молодыми последователями Золя, прозаиками по преимуществу, отвечало все более определявшемуся к концу 70-х годов переходу Мопассана от поэзии к прозе.
Шумный успех «Пышки» сопровождался приглашением Мопассана к сотрудничеству в газете «Голуа», где вскоре появился цикл его новелл-очерков «Воскресные прогулки парижского буржуа». В сентябре и октябре 1880 года Мопассан совершает путешествие по Корсике, впечатления которого отразились в ряде его очерков и новелл, а также в одной из глав романа «Жизнь». В 1881 году он путешествует по Алжиру, где происходили в то время восстания туземного населения против французского колониального гнета; путевые очерки Мопассана были в 1884 году изданы в виде книги «Под солнцем». Летом 1882 года писатель вторично путешествовал по Бретани.
В 1881–1883 годах Мопассан особенно тесно сближается с Тургеневым, дает ему на просмотр свои новые произведения, состоит с ним вместе членом комитета по сооружению памятника Флоберу, навещает его, больного, в последние недели жизни.
Вполне разделяя мнение Флобера и Тургенева о том, что публике принадлежат лишь книги писателя, Мопассан всячески старался скрывать от назойливого любопытства газетчиков свою личную жизнь, возмущался сплетнями о себе, попадавшими в печать, запрещал опубликовывать свои портреты и переписку. Когда однажды некий журналист упомянул в печати в связи с именем Мопассана одно женское имя, дело чуть не кончилось дуэлью.
Женщины играли очень большую роль в жизни Мопассана, у него было множество романов и случайных связей, известны имена многих его возлюбленных, известно и то, что в 1883 году он серьезно подумывал о женитьбе, но дело расстроилось, и он остался холостяком. …
ПышкаТекст
Несколько дней подряд через город проходили остатки разбитой армии. Это было не войско, а беспорядочные орды. У солдат отросли длинные неопрятные бороды, мундиры их были изорваны; двигались они вялым шагом, без знамен, вразброд. Все они были явно подавлены, измучены, не способны ни мыслить, ни действовать и шагали только по инерции, падая от усталости при первой же остановке. Особенно много было ополченцев – мирных людей, безобидных рантье, изнемогавших под тяжестью винтовки, и мобилей, в равной мере доступных страху и воодушевлению, готовых и к атаке и к бегству; кое-где среди них мелькали красные шаровары – остатки дивизии, искрошенной в большом сражении; в ряду с пехотинцами различных полков попадались и мрачные артиллеристы, а изредка мелькала блестящая каска драгуна, который с трудом поспевал тяжелой поступью за более легким шагом пехоты.
Проходили и дружины вольных стрелков, носившие героические наименования: «Мстители за поражение», «Причастники смерти», «Граждане могилы», – но вид у них был самый разбойничий.
Их начальники, еще недавно торговавшие сукнами или зерном, бывшие продавцы сала или мыла, случайные воины, произведенные в офицеры за деньги или за длинные усы, облаченные в мундиры с галунами и увешанные оружием, шумно разглагольствовали, обсуждали планы кампании, самодовольно утверждая, что их плечи – единственная опора гибнущей Франции, а между тем они нередко опасались своих же собственных солдат, подчас не в меру храбрых, – висельников, грабителей и распутников.
Поговаривали, что пруссаки вот-вот вступят в Руан.
Национальная гвардия, которая последние два месяца производила весьма робкую разведку в соседних лесах, – причем иногда подстреливала своих собственных часовых и начинала готовиться к бою, стоило только какому-нибудь зайчонку завозиться в кустах, – теперь вернулась к домашним очагам. Ее оружие, мундиры, все смертоносное снаряжение, которым она еще недавно пугала верстовые столбы больших дорог на три лье в окружности, внезапно куда-то исчезло.
Последние французские солдаты переправились наконец через Сену, следуя в Пон-Одемер через Сен-Север и Бур-Ашар; а позади всех, пешком, плелся генерал с двумя адъютантами; он совершенно пал духом, не знал, что предпринять с такими разрозненными кучками людей, и сам был ошеломлен великим поражением народа, привыкшего побеждать и безнадежно разбитого, несмотря на свою легендарную храбрость.
Затем над городом нависла глубокая тишина, безмолвное, жуткое ожидание. Многие буржуа, разжиревшие и утратившие всякую мужественность у себя за прилавком, с тревогой ждали победителей, боясь, как бы не сочли за оружие их вертела для жаркого и большие кухонные ножи.
Жизнь, казалось, замерла; лавочки закрылись, улицы стали безмолвны. Изредка вдоль стен торопливо пробирался прохожий, напуганный этой зловещей тишиной.
Ожидание было томительно, хотелось, чтобы уж неприятель появился поскорее.
На другой день после ухода французских войск, к вечеру, по городу промчалось несколько уланов, прискакавших неведомо откуда. А немного позже по склону Сент-Катрин скатилась черная лавина; два других потока хлынули со стороны дарнетальской и буагийомской дорог. Авангарды трех корпусов одновременно появились на площади у ратуши, и по всем соседним улицам целыми батальонами стала прибывать немецкая армия; мостовая гудела от размеренной солдатской поступи.
Слова команды, выкрикиваемые непривычными гортанными голосами, разносились вдоль домов, которые казались вымершими и покинутыми, а между тем из-за прикрытых ставней чьи-то глаза украдкой разглядывали победителей, людей, ставших «по праву войны» хозяевами города, имущества и жизней. Обыватели, сидевшие в полутемных комнатах, были охвачены тем ужасом, какой вызывают стихийные бедствия, великие и разрушительные геологические перевороты, перед лицом которых бессильны вся мудрость и мощь человека. Это чувство одинаково возникает всякий раз, когда ниспровергается установленный порядок, когда утрачивается сознание безопасности, когда все, что охранялось человеческими законами или законами природы, оказывается во власти бессмысленной, яростной силы. Землетрясение, погребающее горожан под развалинами зданий, разлив реки, влекущей утонувших крестьян вместе с трупами волов и сорванными стропилами крыш, или победоносная армия, которая истребляет всех, кто защищается, уводит остальных в плен, грабит во имя Меча и под грохот пушек возносит благодарение какому-то божеству, – все это страшные бичи, подрывающие веру в извечную справедливость и во внушаемое нам с детства упование на благость небес и разум человека.
Но у каждой двери уже стучались, а потом входили в дома небольшие отряды. За нашествием следовала оккупация. У побежденных оказывалась новая обязанность: проявлять любезность к победителям.
Прошло некоторое время, утих первый порыв страха, и снова воцарилось спокойствие. Во многих семьях прусский офицер ел за общим столом. Иной раз это был благовоспитанный человек; он из вежливости жалел Францию, говорил, что ему тяжело участвовать в этой войне. Немцу были признательны за такие чувства; к тому же в любой день могло понадобиться его покровительство. Угождая ему, пожалуй, можно избавиться от постоя нескольких лишних солдат. Да и к чему задевать человека, от которого всецело зависишь? Ведь это было бы скорее безрассудство, чем храбрость. А руанские буржуа уже давно не страдают безрассудством, как в былые времена героических оборон[1], прославивших этот город. И наконец, каждый приводил неоспоримый довод, подсказанный французской учтивостью: у себя дома вполне допустимо быть вежливым с иноземным солдатом, лишь бы на людях не выказывать близости с ним. На улице его не узнавали, зато дома охотно беседовали с ним, и немец день ото дня все дольше засиживался по вечерам, греясь у семейного камелька.
Город мало-помалу принимал обычный вид. Французы еще избегали выходить из дому, зато улицы кишели прусскими солдатами. Впрочем, офицеры голубых гусар, заносчиво волочившие по тротуарам свои длинные орудия смерти, по-видимому, презирали простых горожан не многим больше, чем офицеры французских егерей, кутившие в тех же кофейнях год тому назад.
ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА ModernLib.Net
Несколько дней подряд через город проходили остатки разбитой армии. Это было не войско, а беспорядочная орда. У солдат отросли длинные неопрятные бороды, мундиры их были изорваны; двигались они вялым шагом, без знамен, вразброд. Все они были явно подавлены, измучены, не способны ни мыслить, ни действовать и шли лишь по привычке, падая от усталости при первой же остановке. Особенно много было запасных — мирных людей, безобидных рантье, изнемогавших под тяжестью винтовки, и проворных мобилей, одинаково доступных страху и воодушевлению, готовых и к атаке и к бегству; кое-где среди них мелькали красные шаровары — остатки дивизии, искрошенной в большом сражении, в ряду с пехотинцами различных полков попадались и мрачные артиллеристы, а изредка — блестящая каска драгуна, который с трудом поспевал тяжелой поступью за более легким шагом пехоты.
Проходили и дружины вольных стрелков с героическими наименованиями: «Мстители за поражение», «Граждане могилы», «Причастники смерти», но вид у них был самый разбойничий.
Их начальники, бывшие торговцы сукнами или зерном, недавние продавцы сала или мыла, случайные воины, произведенные в офицеры за деньги или за длинные усы, облеченные в мундиры и увешанные оружием, разглагольствовали оглушительными голосами, обсуждали планы кампании, самодовольно утверждая, что их плечи — единственная опора погибающей Франции, а между тем они нередко опасались своих же собственных солдат, подчас не в меру храбрых, — висельников, грабителей и распутников.
Говорили, что пруссаки вот-вот вступят в Руан.
Национальная гвардия, которая последние два месяца производила весьма осторожную разведку в соседних лесах — причем иногда подстреливала своих собственных часовых и готовилась к бою, стоило какому-нибудь зайчонку завозиться в кустах, — теперь вернулась к домашним очагам. Ее оружие, мундиры, все смертоносное снаряжение, которым она еще недавно пугала верстовые столбы больших дорог на три лье в окружности, внезапно куда-то исчезло.
Последние французские солдаты переправились, наконец, через Сену, следуя в Понт-Одемер через Сен-Севэр и Бур-Ашар; а позади всех пешком шел генерал с двумя адъютантами; он совершенно пал духом, не знал, что предпринять с такими разрозненными кучками людей, он и сам был растерян великим разгромом народа, привыкшего побеждать и безнадежно разбитого, несмотря на свою легендарную храбрость.
Затем над городом простерлась глубокая тишина, безмолвное и жуткое ожидание. Многие буржуа, разжиревшие и утратившие всякую мужественность у себя за прилавком, с тревогой ждали победителей, боясь, как бы не сочли за оружие их вертелы для жаркого и большие кухонные ножи.
Жизнь, казалось, остановилась; лавочки закрылись, безлюдные улицы были безмолвны. Изредка вдоль стен торопливо пробирался прохожий, напуганный этой тишиной.
Ожидание было мучительно, хотелось, чтобы уж неприятель появился поскорее.
На другой день после ухода французских войск, к вечеру, по городу промчалось несколько улан, появившихся неведомо откуда. Затем, немного позже, по склону Сент-Катрин спустилась черная лавина; два других потока хлынули со стороны дарнетальской и буагийомской дорог. Авангарды трех корпусов одновременно появились на площади у ратуши, и по всем соседним улицам развернутыми батальонами стала прибывать немецкая армия; мостовая гудела от солдатского размеренного шага.
Слова команды, выкрикиваемые непривычно гортанными голосами, разносились вдоль домов, казалось, вымерших и покинутых, а между тем из-за прикрытых ставней чьи-то глаза украдкой разглядывали победителей, людей, ставших «по праву войны» хозяевами города, имущества и жизней. Обыватели, сидевшие в полутемных комнатах, были объяты тем ужасом, какой вызывают стихийные бедствия, великие и разрушительные геологические перевороты, перед которыми бессильны вся мудрость и мощь человека. Одно и то же чувство возникает всякий раз, когда ниспровергнут установленный порядок, когда утрачено сознание безопасности, когда все, что охранялось законами людей или законами природы, оказывается во власти бессмысленной, грубой и беспощадной силы. Землетрясение, уничтожающее горожан под развалинами зданий, разлив реки, несущий утонувших крестьян вместе с трупами волов и сорванными стропилами крыш, или победоносная армия, которая вырезает всех, кто защищается, уводит остальных в плен, грабит во имя Меча и под грохот пушек возносит благодарение какому-то богу, — все это страшные бичи, которые подрывают веру в извечную справедливость и во внушаемое нам упование на покровительство небес и разум человека.
Но у каждой двери уже стучались небольшие отряды, а потом входили в дома. За нашествием следовала оккупация. У побежденных появлялась новая обязанность: проявлять любезность к победителям.
Прошло некоторое время, утих первый порыв страха, и снова установилось спокойствие. Во многих семьях прусский офицер ел за общим столом. Иногда это был благовоспитанный человек, он из вежливости жалел Францию, говорил, что ему тяжело участвовать в этой войне. Ему были признательны за такие чувства; к тому же в любой день могло понадобиться его покровительство. Угождая ему, пожалуй, можно избавиться от постоя нескольких лишних солдат. Да и к чему задевать человека, от которого всецело зависишь? Ведь это скорее безрассудство, чем храбрость. А безрассудство больше не является недостатком руанских буржуа, как раньше, во времена героических оборон, прославивших этот город. И, наконец, каждый приводил высший довод, подсказанный французской учтивостью: у себя дома вполне допустимо быть вежливым с иноземным солдатом, лишь бы только на людях, не выказывать близости с ним. На улице его не узнавали, но зато дома охотно беседовали с ним, и немец день ото дня все дольше засиживался по вечерам, греясь у общего камелька.
Весь город мало-помалу принимал обычный вид. Французы еще избегали выходить из дому, зато прусские солдаты кишели на улицах. Впрочем, офицеры голубых гусар, вызывающе волочившие по тротуарам свои длинные орудия смерти, презирали простых граждан, по-видимому, не многим больше, чем офицеры французских егерей, кутившие в тех же кофейнях год тому назад.
И все же в воздухе было нечто, нечто неуловимое и непривычное, тяжелая и чуждая атмосфера, словно какой-то запах — запах, нашествия. Он заполнял жилища и общественные места, давал особый привкус кушаньям, порождал такое ощущение, будто путешествуешь по далекой-далекой стране, среди опасных диких племен.
Победители требовали денег, больших денег. Обыватели платили без конца; впрочем, они были богаты. Но чем нормандский коммерсант богаче, тем сильнее страдает он от малейшего ущерба, от зрелища того, как малейшая крупица его достояния переходит в другие руки.
Между тем за городом, в двух-трех лье вниз по течению реки, возле Круассе, Дьепдаля или Бьессара, лодочники и рыбаки не раз вылавливали с речного дна вздувшиеся трупы немцев в мундирах; то убитых ударом ножа или кулака, то с проломленной камнем головой, то просто сброшенных в воду с моста. Речной ил окутывал саваном эти жертвы тайной дикой и законной мести, безвестного героизма, бесшумных нападений, более опасных, чем сражения среди бела дня, и лишенных ореола славы.
Ибо ненависть к чужеземцу искони вооружает горсть Бесстрашных, готовых умереть за Идею.
Но так как завоеватели, хоть и подчинившие город своей непреклонной дисциплине, все же не совершили ни одной из тех чудовищных жестокостей, которые молва неизменно приписывала им во время их победоносного шествия, — жители в конце концов осмелели, и потребность торговых сделок снова ожила в сердцах местных коммерсантов. Некоторые из них были связаны крупными денежными интересами с Гавром, занятым французской армией, и хотели попытаться попасть в этот порт, — добраться сушею до Дьеппа, а там сесть на пароход.
Было пущено в ход влияние знакомых немецких офицеров, и комендант города дал разрешение на выезд.
Для этого путешествия, на которое записалось десять человек, был нанят большой дилижанс с четверкой лошадей, и решено выехать во вторник утром, до рассвета, чтобы избежать всякого рода сборищ.
За последние дни мороз уже сковал землю, а в понедельник, около трех часов, с севера надвинулись большие черные тучи и принесли с собой снег, который падал беспрерывно весь вечер и всю ночь.
Утром в половине пятого путешественники собрались во дворе «Нормандской гостиницы», где им надлежало сесть в карету.
Они еще не проснулись хорошенько и кутались в пледы, дрожа от холода. В темноте они еле различали друг друга, и многочисленные тяжелые зимние одежды делали всех похожими на тучных кюре в длинных сутанах. Но вот двое мужчин узнали друг друга, к ним подошел третий, и они разговорились.
— Я еду с женой, — сказал один из них.
— Я тоже.
— И я тоже. Первый добавил:
— В Руан мы уже не вернемся, а если пруссаки подойдут к Гавру, переедем в Англию.
У них у всех были одинаковые намерения, так как это были люди одного склада.
А карету между тем все не закладывали. Фонарик конюха время от времени показывался из одной темной двери и немедленно исчезал в другой. Из глубины конюшни доносились приглушенные навозом и соломенной подстилкой лошадиный топот и мужской голос, увещевавший и бранивший лошадей. По легкому позвякиванию бубенчиков можно было понять, что прилаживают сбрую; позвякивание вскоре перешло в отчетливый, беспрерывный звон, отвечавший размеренным движениям лошади; иногда он замирал, затем возобновлялся после резкого рывка, сопровождавшегося глухим стуком подкованного копыта о землю.
Внезапно дверь затворилась. Все стихло. Промерзшие путники умолкли; они стояли не двигаясь, оцепенев от холода.
Сплошная завеса белых хлопьев беспрерывно мелькала, ниспадая на землю; она стушевывала все очертания, опушила все предметы льдистым мхом; и в великом безмолвье затихшего города, погребенного под покровом зимы, слышался один лишь неясный, неизъяснимый, зыбкий шелест падающего снега, — скорее ощущение звука, чем самый звук, легкий шорох белых атомов, которые, казалось, заполняли все пространство, окутывали весь мир.
Человек с фонарем снова появился, волоча на веревке понурую нехотя переступавшую лошадь. Он поставил ее возле дышла, привязал постромки и долго вертелся вокруг, укрепляя сбрую одной рукой, так как в другой держал фонарь. Направляясь за второй лошадью, он заметил неподвижные фигуры путешественников, совсем уже белые от снега, и сказал:
— Что же вы не сядете в дилижанс? Там хоть от снега укроетесь.
Они, вероятно, не подумали об этом и теперь разом устремились к дилижансу. Трое мужчин разместили своих жен в глубине экипажа и вслед за ними влезли сами; потом оставшиеся места безмолвно заняли прочие смутные и расплывчатые фигуры.
Пол дилижанса был устлан соломой, в которой тонули ноги. Дамы, сидевшие в глубине кареты, захватили с собой медные грелки с химическим углем; теперь они разожгли эти приборы и некоторое время шепотом перечисляли друг другу их качества, повторяя все то, что каждой из них было давно известно.
Наконец, когда дилижанс был запряжен шестью лошадьми вместо обычных четырех, ввиду трудной дороги, чей-то голос снаружи спросил:
— Все сели?
Голос изнутри ответил:
— Все.
Тогда тронулись в путь.
Дилижанс ехал очень медленно, почти шагом. Колеса вязли в снегу, весь кузов стонал и глухо потрескивал; лошади скользили, храпели, от них валил пар; длиннющий кнут возницы без устали хлопал, летая во все стороны, свиваясь и разворачиваясь, как тоненькая змейка, и вдруг стегал по какому-нибудь высунувшемуся крупу, который после этого напрягался еще отчаяннее.
Постепенно рассветало. Легкие снежинки, которые один из пассажиров, чистокровный руанец, сравнил с дождем хлопка, перестали сыпаться на землю. Мутный свет просочился сквозь большие темные и грузные тучи, которые еще резче подчеркивали ослепительную белизну полей, где виднелись то ряд высоких деревьев, подернутых инеем, то хибарка под снежной шапкой.
При свете этой унылой зари пассажиры стали с любопытством разглядывать друг друга.
В самой глубине, на лучших местах, друг против друга, дремали супруги Луазо, оптовые виноторговцы с улицы Гран-Ион.
Луазо, бывший приказчик, купил дело у своего обанкротившегося хозяина и нажил состояние. Он по самой низкой цене продавал мелким провинциальным торговцам самое дрянное вино и слыл среди друзей и знакомых за отъявленного плута, за настоящего нормандца — хитрого и жизнерадостного.
Репутация мошенника настолько укрепилась за ним, что как-то на вечере в префектуре г-н Турнель, сочинитель басен и песенок, язвительный и острый ум, местная знаменитость, предложил дремавшим от скуки дамам сыграть в игру «птичка летает» ; шутка его облетела все гостиные префекта, затем проникла в гостиные горожан, и целый месяц вся округа покатывалась от хохота.
Помимо этого, Луазо славился всевозможными смешными выходками, а также то удачными, то плоскими остротами, и всякий, заговорив о нем, неизменно прибавлял:
— Этот Луазо прямо-таки неподражаем!
Он был невысокого роста и, казалось, состоял из одного шарообразного живота, над которым возвышалась красная физиономия, обрамленная седеющими бачками.
Его жена, рослая, полная, энергичная женщина, отличавшаяся резким голосом и решительным нравом, была душой порядка и счетоводства в торговом доме, тогда как сам Луазо оживлял его своей жизнерадостной суетней.
Возле них, с явным сознанием своего достоинства и высокого положения, восседал г-н Карре-Ламадон, фабрикант, особа значительная в хлопчатобумажной промышленности, владелец трех бумаго-прядилен, офицер Почетного Легиона и член Генерального совета. Во все время Империи он возглавлял благонамеренную оппозицию с единственной целью получить впоследствии побольше за присоединение к тому строю, с которым он боролся, по его выражению, благородным оружием. Г-жа Карре-Ламадон, будучи гораздо моложе своего мужа, служила утешением для назначенных в руанский гарнизон офицеров из хороших семей.
Она сидела напротив мужа — маленькая, хорошенькая, закутанная в меха — и сокрушенно разглядывала жалкую внутренность дилижанса.
Соседи ее, граф и графиня Юбер де Бревиль, носили одно из стариннейших и знатнейших нормандских имен. Граф, пожилой дворянин с величественной осанкой, старался ухищрениями костюма подчеркнуть свое природное сходство с королем Генрихом IV, от которого, согласно лестному фамильному преданию, забеременела некая дама Бревиль, а муж ее по сему поводу получил графский титул и губернаторство.
Граф Юбер, коллега г-на Карре-Ламадона по Генеральному совету, представлял орлеанистскую партию департамента. История его женитьбы на дочери мелкого нантского судовладельца навсегда осталась загадкой. Но так как графиня обладала величественными манерами, принимала лучше всех и даже слыла за бывшую возлюбленную одного из сыновей Луи-Филиппа, вся знать ухаживала за нею и ее салон считался первым в департаменте, единственным, где сохранилась еще старинная любезность и попасть в который было нелегко.
Имущество Бревилей, целиком состоявшее из недвижимости, приносило, по слухам, пятьсот тысяч ливров годового дохода.
Эти шесть персон занимали глубину кареты и олицетворяли богатый, уверенный в себе и могущественный слой общества, слой людей влиятельных, верных религии и твердым устоям.
По странной случайности, все женщины разместились на одной скамье, и рядом с графиней сидели две монахини, перебиравшие длинные четки и шептавшие «Pater» и «Ave». Одна из них была пожилая, с изрытым оспой лицом, словно в нее некогда в упор выстрелили картечью. У другой, очень тщедушной, было красивое болезненное лицо и чахоточная грудь, которую терзала та всепоглощающая вера, что создает мучениц и фанатичек.
