Война и мир. Том третий (Толстой Л. Н., 1873)
XIV.
— Ну чтó, милà? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… — Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
— Я им покажу, я им задам, разбойникам, — говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
— Какое решение изволили принять? — сказал он, догнав его. — Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
— Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! — крикнул он на него. — Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… — И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать
им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
— Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, — бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной, животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе, И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские, и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
— Ты мир-то поедом ел сколько годов? — кричал па него Карп. — Тебе всё одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши домà, али нет?
— Сказано, порядок чтоб был, не езди ни кто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, — вит она и вся! — кричал другой.
— Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, — вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, — а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
— То-то умирать будем!
— Я от миру не отказчик, — говорил Дрон.
— То-то не отказчик, брюхо отростил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон напротив зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
— Эй! кто у вас староста тут? — крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
— Староста-то? На чтò вам?..
— спросил Карп.
Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась на бок от сильного удара.
— Шапки долой, изменники! — крикнул полнокровный голос Ростова. — Где староста? — неистовым голосом кричал он.
— Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, — послышались кое-где торопливо-покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
— Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, — проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
— Как старички порешили, много вас начальства…
— Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! — бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за ворот Карпа. — Вяжи его, вяжи! — кричал он, хотя некому было вязать его кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка однако подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
— Прикажете наших из-под горы кликнуть? — крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
— Староста где? — кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
— Ты староста? Вязать, Лаврушка, — кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушак и подал им.
— А вы все слушайте меня, — Ростов обратился к мужикам: — Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
— Чтó ж, мы никакой обиды не сделали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, — послышались голоса, упрекавшие друг друга.
— Вот я же вам говорил, — сказал Алпатыч, вступая в свои права. — Нехорошо, ребята!
— Глупость наша, Яков Алпатыч, — отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
— Эх, посмотрю я на тебя! — говорил один из них, обращаясь к Карпу.
— Разве можно так с господами говорить? Ты думал что? Дурак, — подтверждал другой, — право дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
— Ты ее так дурно не клади, — говорил один из мужиков, высокий человек с круглым, улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. — Она ведь тоже денег стòит. Что же ты ее так-то вот бросишь или под веревку — а она и потрется. Я так не люблю. А чтобы всё честно, по закону было. Вот так-то, под рогожку, да сенцом прикрои, вот и важно.
— Ишь книг-то, книг, — сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкапы князя Андрея. — Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
— Да, писали, не гуляли! — значительно подмигнув, сказал высокий, круглолицый мужик, указывая на лексиконы, лежавшие сверху.
—————
Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался на деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
— Как вам не совестно, — краснея отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), — каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, — говорил он, стыдясь чего-то и стараясь переменить разговор. — Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения, и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуста не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за чтó благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что, ежели бы его не было, то она наверное должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он
для. того, чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокою и благородною душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами в то время, как она сама заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему-то радостно и грустно улыбалась.
«Ну чтó же, ежели бы я и полюбила его?» думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, по и ей казалось счастье не невозможным. И тогда-то Дуняша замечала, что она улыбаясь глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту!» думала княжна Марья. — «И надо было его сестре отказать князю Андрею!» И во всем этом княжна Марья видела волю Провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда он вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием, не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини — его матери и поправила бы дела его отца; и даже — Николай чувствовал это — сделала бы счастье княжны Марьи.
Но Соня? И данное слово? И от этого-то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.
стр. 14
В. Шкловский.
«ВОЙНА И МИР» Л. ТОЛСТОГО.
(Формально-социологическое исследование)
ГЛАВА 7-Я.
БОГУЧАРОВСКИЙ БУНТ.
Этот небольшой кусок романа заслуживает иметь отдельную главу в исследовании, потому что здесь единственное место, где истинные герои Льва Николаевича — дворяне — приходят в соприкосновение с простыми людьми. Мы чрезвычайно привыкли к Льву Николаевичу, и поэтому, например, у нашего типового читателя нет никакого возражения против языка Толстого, на который так болезненно реагировали толстовские современники. Герои Толстого кажутся нам не только очень правдоподобными героями, но даже не героями, а живыми людьми. Между тем такой незаинтересованный свидетель, как Британская энциклопедия, пишет следующее:
стр. 15
Leo Tolstoy.
«…There is something strained and abnormal in all the characters in «War and Peace»; but it must be borne in mind, that Tolstoy winged his shafts not at men generally, but at that particular section of society to which he himself by birth and association belonged».
Encyclopaedia Britannica. Volume XXXIII. London. 1902 Page 369.
(…Очень много вычурного и ненормального во всех характерах «Войны и мира», но надо принять во внимание, что Толстой направил свои стрелы не на обыкновенных людей, а на ту особую часть общества, к которой он сам принадлежал по своему рождению и связям…)
Здесь любопытно сознание классовой характерности толстовских героев, которое, очевидно, утрачено нами в силу привычного восприятия. Основное построение Богучаровского бунта состоит в том, что русский бунт дается традиционно, бессмысленно. Для этого дана идеалистическая жизнь крестьян Болконского. Эта идеалистичность была еще сильнее в первоначальных вариантах романа:
[] 1. Карикатура из журнала «Искра».
«Мужики как этой деревни, так и всех других деревень князя, без чувства особенного рабского уважения, благоговения почти не вспоминали, и теперь еще — старики — не вспоминают о князе. Строг, но милостив был, как и всегда, говорят они. Главное, что чувствуется в их похвалах (тоже, как и всегда бывает) — это благодарность к князю за то, что тот, кому они поклонялись и работали, был князь, генерал-аншеф, человек совершенно не похожий на них, никогда не доходивший ни до каких подробностей, никогда не приравнивавшийся к
стр. 16
ним, гордый и чуждый для них. Как бы мне ни не хотелось расстраивать читателя необыкновенным для него описанием, как ни не хотелось описать противоположное всем описаниям того времени, я должен предупредить, что князь Болконский совсем не был злодей, никого не засекал, не закладывал жены в стены, не ел за 4-х, не имел сералей, не был озабочен одним поронием людей, охотой и распутством, а напротив, всего этого терпеть не мог и был умный, образованный и столь порядочный человек, что, введя его в гостиную, теперь никто бы не постыдился бы за него. …Мельница не переставая молола новину. Крестьяне Лысых Гор, не в обиду будь сказано, 19 февраля работали весело, на хороших лошадях и имели вид благосостояния больший, чем какой теперь встретить можно…»
Вероятно, кусок выброшен, потому что эта идиллия совершенно не помещалась в традицию тогдашней русской литературы. Точно так же отправление стариком Болконским своего сына от крепостной любовницы в воспитательный дом имело очень ядовитую параллель и в поступке типа поведения Иудушки Головлева. Бытовой факт уже имел твердую традицию его восприятия, и Лев Николаевич попытался, но не решился его изменить. Для современника Толстого бунт богучаровских крестьян был нечто чрезвычайно злободневное, как это можно доказать хотя бы восприятием Пятковского, который определяет подвиг Николая Ростова таким образом:
«И эта полиция вне полиции, этот бывший студент и настоящий гусар, мгновенно обратившийся в разъяренного зверя — неужели не служит замечательным образчиком нашего родимого своевольства, которое (в особенности 40 — 50 лет тому назад) весьма наивно считало себя положительным правом? Да и почему не считать, когда в каждом цветном околыше фуражки — темный народ провидел свое начальство, властное карать и миловать…»
«Неделя», 1868 г. NN 22, 23 и 26. Статья А. П. Пятковского под заглавием: «Историческая эпоха в романе гр. Л. Н. Толстого.
Цветной околыш — это, конечно, иносказание, это красный дворянский околыш; и в биографических записях Фета мы находим много таких подвигов и постоянное указание на то, что применение закона, а не добровольной полиции бессмысленно и не нужно. Сам Лев Николаевич, говорят, был очень добросовестным мировым посредником, но здесь он выступает не как посредник, а как заинтересованная сторона. Исторически обстановка отъезда княжны не верна. В действительности русские помещики оставили Москву, потому что они с Москвой были не очень связаны.
стр. 16/1
[] 2. Работа А. М. Родченко. Оформление охотничьего зала в фильме «Альбидум», реж. Л. Оболенский, производство МЕЖРАБПОМ-РУСЬ.
[] 3. Работа А. М. Родченко. Оформление бирже в фильме «Альбидум», реж. Л. Оболенский, производство МЕЖРАБПОМ-РУСЬ.
стр. 16/2
[] 4. Работа А. М. Родченко. Оформление делового кабинета в фильме «Альбидум», реж. Л. Оболенский, производство МЕЖРАБПОМ-РУСЬ.
[] 5. Работа А. М. Родченко. Оформление дансинга в фильме «Альбидум», реж. Л. Оболенский, производство МЕЖРАБПОМ-РУСЬ.
стр. 17
Ошибка Наполеона состояла в том, что он считал Москву городом, как Вена. Москва же была зимним пребыванием дворян. При наступлении Наполеона дворяне, чиновничество и население, их обслуживающее, уехало. Запасы в городе были, но главным образом из колониальных товаров. В Москве были сахар, чай, кофе и рис. Мало было хлеба. Возможность уехать в деревню создала «патриотический подвиг дворян». Толстой переносит это настроение и на деревню.
[] 6. Карикатура из журнала «Искра».
» — Поскорее ехать! Ехать скорее! — говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов. «Чтоб князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреевича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями!» Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что было только тяжелого, и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будут для забавы перебирать и читать его письма и
стр. 18
бумаги. M-lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. Мне дадут комнату из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю…» думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение».
Но деревню помещики оставляли не так легко. Княжна Марья — смоленская помещица. Дворянин Ушаков в своем рассказе «Хамово отродье», бегло и оправдываясь, признает факт, что из деревень смоленские помещики часто и не выезжали.
«…Читатель, может быть, захочет возражать мне и утверждать, что никто из смоленских дворян не оставался в своих вотчинах и никто не принимал к себе незваных гостей? — Ответ: я сам имел честь служить в эту достопамятную кампанию и смело говорю, что многие оставались. «Может быть, робкие, низкие души!» «Робкие, низкие души??? Ах, господин читатель! А Энгельгард?.. Извольте почтительно поклониться пред этим именем!.. Я мог бы назвать и других, не менее достойных почтения, но это не принадлежит к моей истории. Я рассказываю о Никите Вязьмине!.. Продолжаю».
В. А. Ушаков. «Хамово отродье». Сто Русских Литераторов. Изд. А. Смирдина. Спб. 1845. Стр. 556.
Что это за подвиг Энгельгарда, которым защищается Ушаков? Приведу описание этого подвига из книжки, снабженной специальной гравюрой, изображающей расстрел Энгельгарда.
«…Известный духом истинного благородства и твердости, смоленский дворянин Энгельгард не ужаснулся нашествия неприятелей. Соболезнуя о бедствиях родины и желая присутствием своим облегчить горестную участь сограждан, он остался в поместье своем, в Духовском уезде. Положа руку на сердце, взглянув на Небеса, он дал Небесам сим обет: среди многочисленных врагов действовать противу них же; окруженный чужеземной властью, он решился укоренять в сердцах народа любовь к законному Государю и на пепелищах отчизны своей вознести знамя народной свободы и счастия.
стр. 19
«Дела мои, совесть, Государь и Бог оправдают мое здесь пребывание!» сказал он, и начал исполнять священный обет свой. Некоторые крестьяне его, недовольные устройством, в котором он содержал их во все время общего беспорядка, негодуя на примерную строгость, с которою он наказывал их за участие в грабеже французов и за ослушание против русских законов — крестьяне сии, пресыщенные льстивыми обещаниями вольности и золотых источников, решились итти в Смоленск к французскому начальству доносить на своего помещика о лишении им жизни нескольких французов. Просьба крестьян выслушана судьями, произведено следствие, и не найдено никаких следов смертоубийства. Сам предводитель разбойнической шайки постыдился бы произнести решительный приговор над Энгельгардом. Дела потекли попрежнему в поместьях сего последнего; но дух злобы не дремал: вскоре бунтовщики, подстрекаемые наполеоновыми прокламациями, соединились в небольшую разбойническую шайку, набрали в окрестностях несколько убитых французов, и бросив их в отсутствие помещика под полы его дома, привели из Смоленска французских коммисаров для вскрытия полов сих и свидетельства мертвых тел. Энгельгард найден виновным в смертоубийстве и призван в верховный суд в Смоленск. …Приятно мне мечтать об оживлении Русского кодра в памятнике! Пускай смоленское и целой России Дворянство, соединясь единодушными пожертвованиями, соорудит памятник сей тому, кто так славно умер за права и честь дворян; пусть поставят его на одной из площадей смоленских в память сынам и правнукам нашим! Пускай на одной стороне его начертают: Русскому Кодру; на другой: Энгельгарду — Российское Дворянство.»
«Походные Записки русского офицера», изданные И. Лажечниковым. Москва. 1836. Стр. 36 — 39.
Как видите, даже в этом чрезвычайно пристрастном изложении Энгельгарда расстреливают не за подвиг против французов. Он погибает жертвой недоброжелательности крестьян. Мемуарист утверждает, что Энгельгард французов не убивал. Памятник же Энгельгарду в смоленском рву поставлен дворянами дворянину, а не русскими русскому. Таким образом, сам факт отъезда Марии Болконской из деревни, не типовой. Точно так же нужно сказать, что и поступок Ростовых, отдавших свои подводы под раненых, — явление далеко не типовое и взято Львом Николаевичем из биографии Воронцова.
«…По прибытии в дом свой, на Немецкой слободе, в Москве, нашед там большое количество подвод, высланных из деревень его, сел. Андреевского, Владимирской губернии, для своза туда картин, библиотеки и разного рода драгоценностей,
стр. 20
в обилии вмещавшихся в доме его предков, он приказал все это оставить в добычу неприятелю и обратить подводы на поднятие раненых воинов, которые не могли все, по огромному числу их, получать нужную помощь…»
Щербинин, Биография Воронцова, стр. 65.
Интересно отметить, что это единственное заимствование, сделанное Толстым из очень большой книги, причем поступок Воронцова — сверхмиллионера — перенесен на Ростовых, которые жертвуют почти последним. Нужно здесь отметить, кстати, что дворянство, действительно, в Москве потеряло много имущества и поэтому относилось к Растопчину отрицательно. Те историки литературы и историки просто, которые считают своеобразное изображение характера Ростова у Льва Николаевича Толстого определенным историческим открытием, не правы, потому что мы имеем здесь типовое дворянское отношение, что можно доказать хотя бы показаниями Вяземского:
«Во всяком случае нет сомнения, что негодница Москва была довольна увольнением Растопчина. При возвращении его в Москву, освобожденную от неприятеля, и когда мало-по-малу начали съезжаться выехавшие из нее, общественное мнение оказалось к Растопчину враждебным… …Хозяева сгоревших домов начали сожалеть о них и думать, что, может быть, и не нужно было их жечь. Они говорили, что одна из причин, которая погубила Наполеона, заключается в том, что он слишком долго зажился в Москве. Пожар Москвы мог бы испугать его и вынудить итти по пятам отступающей нашей армии, которая с трудом могла бы устоять пред его преследованием. Как бы то ни было, но разлад между Растопчиным и Москвою доходит до высшей степени. …На празднике, данном в Москве в доме Полторацкого после вступления наших войск в Париж, это недоброжелательство к Растопчину явилось в следующем случае. Когда пригласили собравшихся гостей итти в залу, где должно было происходить драматическое представление, князь Юрий Владимирович Долгоруков поспешил подать руку Маргарите Александровне Волковой и первый вошел с ней в залу. Вся публика пошла за ним. Граф Растопчин остался один в опустевшей комнате.»
П. А. Вяземский. Собр. соч. Спб. 1883. Т. VIII, стр. 79.
Я не буду цитировать Богучаровский бунт, но все-таки должен отметить прежде всего первое явление: крестьяне у Льва Николаевича не расчленены и не думают. Они показаны чрезвычайно условно. Первоначально имел характер Дрон, но в переделке Лев Николаевич характеристику его уничтожил.
стр. 21
Переделка Л. Н. Толстым характерна уже тем, что ее нельзя объяснить, например, сокращением, так как тексты почти одинаковой величины. Переделка шла по другой линии. Произведем же сличение текстов. Староста Дрон имел у Толстого свою биографию и характер:
«Дронушка 23 года тому назад, уже бывши старостой, вдруг начал пить, его строго наказали и сменили из старост. Вслед за тем Дронушка бежал и пропадал около года, обходил монастыри и пустыни, был в Лаврах и Соловецких. Вернувшись оттуда, он объявился. Его опять наказали и поставили на тягло. Но он не стал работать и тотчас же пропал. Через неделю он, изнуренный и худой, едва таща ноги, пришел к себе в избу и лег на печь. Неделю эту Дрон провел в пещере, которую он сам вырыл в горе, в лесу, и которую сзади себя он заложил камнями, смазанными глиной. Он шесть дней, почти без еды и питья, пробыл в этой пещере, желая спастись, но на седьмой день на него нашел страх смерти, он с трудом откопался и пришел домой».
Биография эта, как видите, индивидуальна. Но она выкинута из корректуры самим Л. Н. Толстым и заменена другой характеристикой типового характера.
«Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой. Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до 60 — 70 лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в 60 лет, как и в 30. Дрон вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой-бурмистром в Богучарове и с тех пор 23 года безупречно пробыл в этой должности».
Индивидуальный Дрон разрушил бы сцену с княжной, дав реальность мужицкой стороне. Образ Платона Каратаева условен, более условен, чем солдаты у молодого Толстого. Но и они, как легко проследить в военных его рассказах, составлены из фольклора и говорят притчами и сказками. Кроме того, он эпизодичен: его нет в первоначальном плане романа. Вероятно это более характеризует литературную зависимость Толстого от «Солдатских досугов» Даля, чем от самих солдат. Вместо этих сложных построений мы видим каких-то двух «длинных мужиков», совершенно условных. Настроение Ростова, атакующего крестьян, дано на образах войны
стр. 22
и охоты. Я приведу два параллельных момента: Ростов перед атакой и Ростов перед толпой крестьян.
1) «Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят, но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу. — Андрей Севастьяныч, — сказал Ростов, — ведь мы их сомнем… — Лихая бы штука, — сказал ротмистр, — а в самом деле… 2) — Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, — бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной, животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может принести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо».
Николай Ростов у Толстого поступает, таким образом, с «благоразумной яростью», и весь эпизод представляет старый вариант рассказа о скифах, которые покорили своих рабов, вздумавши вооружиться одним хлопанием бича. Крестьяне же у Толстого совсем ничего не думают, и действия их кажутся совершенно бессмысленными. Они бунтуют в тот момент, когда княжна предложила им хлеб. В чем же тут дело? Дело тут совершенно не бессмысленное и могущее быть точно датировано. К этому времени относятся попытки не только интенсификации барщины, но и попытки снять крестьян с земли и обратить их в людей, работающих только за хлеб, т. е. разрушить крестьянское хозяйство до конца и превратить барщинную систему в систему латифундии. Вот как передает эту систему в Трудах «Вольного экономического общества» профессор Якоб, причем профессор Якоб принадлежит к числу сторонников вольнонаемного труда.
«…Так же некоторые господа заставляют работать своих крестьян из одного только пропитания; однако сие случиться может только по малым имениям, или по малым частям больших имений, и для того едва ли заслуживает особенное внимание. Хотя сим способом владельцы удерживают у себя ту плату, которая следовала вольным наемным людям, однако, с другой стороны, сии принужденные работники мало помышляют о рабочем дне, работа их столько безуспешна, худа,
стр. 23
убыточна и требует столько надзора, что вред сим причиненный превосходит издержки, нужные на наем вольных работников».
Труды Вольного экономического общества к поощрению в России земледелия и домостроительства. Часть LXII. Ответ на задачу, выгоднее ли обрабатывать землю своими или наемными работниками. Г. Якоба. Спб. 1814.
Мы сможем только после этого понять следующую сцену.
» — Много довольны вашими милостями, только нам орать господский хлеб не приходится, — сказал голос сзади. — Да отчего же, — сказала княжна.
……………
— Чего соглашаться-то, не нужно нам хлеба. — Что ж нам все бросить-то? Несогласны. Несогласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, и нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… — раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности. — Да вы не поняли, верно, — с грустной улыбкой сказала княжна Марья. — Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас… Но голос ее заглушали голоса толпы. — Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего! Княжна Марья старалась уловить опять чей-нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко. — Вишь, научила ловко, за ней в крепость поди! Дома разори, да в кабалу и ступай. Как же? Я хлеб, мол, отдам! — слышались голоса в толпе».
Отметим заявление крестьян «только нам орать (пахать) господский хлеб не приходится». Это есть противодействие крестьян против определенной новой системы эксплоатации. Конечно, Лев Николаевич Толстой, очень интересовавшийся вопросами труда, мог бы объяснить и для читателя поведение крестьян, но тогда бунт получился бы совершенно не бессмысленный и шел бы вопрос о том, что только в данном случае крестьяне ошиблись, и взаимоотношение сил в отрывке и роль Ростова изменились бы. Утаивая мотивировки, Лев Николаевич Толстой здесь поступает совершенно логично, преследуя определенные цели. Это яркий пример того, как определенный прием в момент своего осуществления преследует могущие быть точно определенными цели. Воспринимается сейчас этот прием и вне толстовской установки. Еще Константин Леонтьев отмечал:
стр. 24
[] 7. Карикатура из журнала «Искра».
«Однажды мне пришлось читать громко «Войну и Мир» двум очень молодым, но умным и развитым мужу и жене из крестьян. Мне было неловко и стыдно перед ними в этих местах за автора и за произведение, которое их обоих интересовало и восхищало до того, что по окончании чтения они беспокоились о судьбе Пьера, как о живом человеке. Молодая жена говорила: «Ну, слава богу, что Пьер устроился; только бы с его бесхарактерностью — не разорился бы он!» А муж возражал: — «Ну, нет, теперь Наташа не даст ему разориться». О крепостном праве они оба и забыли, хоть сами были дети крепостных, до того граф Толстой сумел заставить их полюбить своих дворян.»
Т. е. читатели Толстого крепостные забывали про крепостное право. Художественная форма уничтожала смысловое содержание. В современном восприятии, конечно, весь вопрос о месячине и даже вопрос о поведении Ростова разгружен. Но для своего времени «Война и мир» имела определенное агитационное значение.
—————
Прилагаемые каррикатуры печатались в журнале «Искра» параллельно появления глав романа. Помещаем их как интересное указание на характер восприятия романа современниками Л. Толстого.
